19

Я была в шоке. Соображать я не соображала, но ходить могла. Надежда, как и в прошлый раз, вывела меня из перехода и после неудачной попытки заговорить со мной оставила меня стоять у его входа. А потом ноги сами повели меня в мой желтый корпус.

По дороге я задалась вопросом, зачем я туда иду. Ах да, я собиралась после встречи с Элеонорой ехать домой. Все верно, мне надо вернуться в свою комнату и собрать вещи. А потом я пойду в камеру хранения за кошельком и мобильником. Тут я вспомнила, что без справки из секретариата мне их не отдадут. Я должна сначала выписаться в секретариате, получить справку для камеры хранения и уже после этого идти туда за вещами. Значит, мне надо сейчас топать в секретариат, пока он не закрылся. Я развернулась и пошла туда.

Однако на подходе к секретариату вдруг возник вопрос: а к чему эта спешка с отъездом? Это что – побег? Я села на первую попавшуюся скамейку и закрыла глаза. Смешно получилось, искала-искала свою сестрицу, а как нашла, так бросилась бежать. Но смеяться не хотелось. Я опять не знала, куда мне идти и что делать.

После увольнения из газеты, когда мне никого не хотелось видеть, я стала привыкать говорить с собой. Я говорила с собой вслух, и это помогало. Бывало, что я быстрее понимала, что мне делать. Но где я могла говорить вслух с собой здесь? Я вспомнила о месте, где звонила Инесса, и пошла туда с надеждой, что там сейчас никого нет. Так это и было.

Я уселась у забора и прислушалась к звукам, раздававшимся вокруг меня. Было тихо. Прочистив горло, я обратилась к себе.

– Дорогая моя, все получилось иначе, чем тебе думалось. Но ведь получилось! Ты нашла Элеонору. Ты с ней встретилась и поговорила! Цель достигнута, радуйся. Радости нет? Так бывает. Да и при чем тут твоя радость? Ты искала Элеонору не ради радости. Ты искала ее ради матери.

Сказанное вслух воспринимаешь иначе, чем мысль в голове. Мать. Стоило мне произнести это слово, как моя диафрагма сжалась.

Я увидела себя перед дверью ее квартиры. Вот я звоню и слышу ее шаги. Она открывает, и я вижу в ее глазах страх – она всегда думает о худшем. Я вхожу в квартиру, снимаю обувь. Она еще в коридоре начинает меня расспрашивать об Эле. Андрей сообщил Ольге Марковне, что ее дочурка нашлась и что подробности она услышит от меня. Эти подробности ей не терпится узнать. А терпения у нее всегда не хватало. И довольствоваться малым она никогда не умела. Так что она будет меня долго расспрашивать обо всем на свете. Почему Элеонора оказалась в «Трансформаторе», что она там делает, как она выглядит, почему – ПОЧЕМУ?! – она не звонит домой?!

В какой момент изменится выражение ее лица? Какая подробность сдунет с него радость от того, что Элеонора жива и здорова, и опять проступят расправившиеся было морщины? Морщины неудовольствия на лбу, морщины разочарования у глаз, морщины досады на переносице и над верхней губой. Все эти морщины, от которых сморщивалось мое детское сердечко. Я до сих пор не могла их спокойно видеть.

Я хотела снова увидеть свою мать довольной, уверенной, острой, цепкой, энергичной, стервозной – да, и стервозной. Пусть будет опять и это. Но только не сломанной, какой она стала после отъезда Элеоноры. И было больно от предчувствия, что я опять увижу ее такой.

Что стояло за этим желанием? Я не знала. Может быть, опять мой эгоизм. Раз с матерью все станет нормально, то я смогу вернуться обратно в мою жизнь. Разве не этого я хотела прежде всего? Этого тоже. Но не только этого. Я хотела и того и другого. И чтобы мать стала прежней, и чтобы я вернулась в свою жизнь. Я свою жизнь, можно сказать, потеряла. Это было бы ненормально не хотеть ее вернуть…

Ну хорошо, пусть это эгоизм, но кому от него плохо? И какого черта я сейчас вдруг стала оправдываться сама перед собой?..

Однако была нестыковка: как Ольга Марковна может стать такой, какой была, когда ее любимая дочь стала другой? Она ведь любит прежнюю Элеонору…

«Не говори ей, что ее Эльфик стала “другой”», – сказала я себе. Это пугает. Говорить надо, что она живет по-другому. Не сразу, но рано или поздно мать с этим смирится. С этим ей будет легче смириться, чем с новостью, что ее любимая дочь взяла и изменилась до неузнаваемости.

Этот важный нюанс я нащупала, можно сказать, вслепую и очень ему обрадовалась. Он помогал ответить и на вопрос, почему Элеонора не звонит домой. Я могла бы тогда сказать Ольге Марковне, что ее дочурка не знает, как объяснить ей перемены в своей жизни, и все откладывает это на потом. Прежняя Эля так и поступала в подобных случаях. А сейчас она еще и боится, что мать ее не поймет и воспримет ее теперешнюю жизнь как личную трагедию, хотя никакой трагедии нет и быть не может. Просто в «Трансформаторе» существуют строгие правила. Такие же строгие, как в монастыре. Говорить по телефону там не разрешается. Монахини ведь тоже не звонят домой. Можно будет еще добавить, что это временно.

Такой расклад не исключал даже, что Элеонора по-прежнему любит свою мать. Говорить это прямо я не собиралась, но дверь для такого заключения оставалась открытой. Для любящей матери это будет важно.

Ах, уж эта ее любовь… У меня с детства остались мозоли в ушах от ее заявлений, что она любит свою Эльку-Эльфика больше всего на свете. Что осталось бы от ее любви, если бы я выдала ей честный рассказ о моей встрече с Малгеру? Но за этим вопросом виднелись непроглядные дебри, и мне становилось неспокойно.

Спокойно мне вообще не становилось, но при этом не хотелось двигаться. Раздался гонг, означавший начало обеда и вместе с тем конец приема в секретариате. Я отметила это бесстрастно. Меня больше не заводила мысль об отъезде из «Трансформатора» уже сегодня. Но на апатию мое состояние похоже не было. Это было похоже на растерянность, а почему она меня так сильно одолела, что больше не хотелось возвращаться в Москву, долго оставалось непонятно.

Потом раздался гонг, возвещавший конец обеда. Я встала и пошла в кантину. Еще была возможность выпить там перед тихим часом горячего ромашкового чая. Сама бы я эту жидкость чаем не назвала, но в тот момент и такой напиток был мне кстати. Я чувствовала жажду, и мне хотелось горячего.

И когда я шла в кантину, мне внезапно